TonyState

Война началась тривиально: с бомбежек сел и городов. А значит, война началась с потоков беженцев. Тысячи людей, подхватив детей и стариков, ринулись куда глаза глядят, прочь… Они шли повсюду и отовсюду, многокилометровый «хвост» выстроился по главному шоссе Чечни, так называемой «федеральной трассе Ростов‑Баку». Но и «хвост» бомбили.

Сентябрь 1999 года. Мы лежим на жухлой осенней траве. Точнее, мы хотим на ней лежать – но большинству достается только пыльная чеченская земля. Это потому, что нас слишком много – сотни, и на всех хорошего не хватает.

Мы – это люди, которых настигла бомбежка. Мы ни в чем не провинились, просто шли по направлению к Ингушетии по бывшему шоссе, теперь распаханному и разъезженному бронемашинами.

За нашей спиной Грозный. Мы, сбившись в стадо, бежим от войны и боев. И когда наступает мгновение и ты должен плюхнуться носом в землю, приняв внутриутробную позу, стараясь убрать под себя голову, коленки и даже локти, – вот тут‑то и подкрадывается такое лживое и липкое одиночество, и начинаешь думать: а что ты съеживаешься? что, собственно, спасаешь? эту свою жизнь, никому, кроме тебя, больше не нужную?…

Почему лживое? Потому что отлично знаешь – неправда все это: дом полон родни, и она тебя ждет, и за тебя молится. А липкое, потому что физически‑потное. Когда очень хочется жить, слишком много пота выделяется. Хотя некоторым везет: когда чувствуют смерть рядом, только волосы на голове встают проволокой…

И все‑таки – одиночество… Где‑где, а на смертном одре товарищей не сыщешь. Как только наверху, над твоей свернувшейся спиной, зависают пикирующие вертолеты, земля становится похожей на упокойное ложе. Вот они – вертолеты. Очередной заход. Они спустились так близко, что видны руки и лица пулеметчиков. Некоторые уверяют, даже глаза. Но это преувеличение от страха. Главное – их ноги, небрежно спущенные в открытые люки. Будто они не убивать прилетели, а решили охолонить их, натруженных, в прохладном воздушном потоке. Ноги большие и страшные, подметки тычутся чуть ли не в нас. Между ляжками зажаты дула. Страшно, но всем хочется посмотреть, кто же твой убийца. Кажется, они смеются над нами, над тем, как мы уморительно ползаем внизу – старые грузные тетки, молодые девушки, дети. Нам даже слышен этот хохот, хотя это опять вранье – слишком шумно вокруг. Автоматные очереди высвистывают воздух вокруг наших тел, и в такт этим посвистам кто‑то обязательно начинает выть. Убили? Ранили?…

–Не двигайся. И головы не поднимай. Мой совет, – произносит мужчина рядом. Он как был, так и упал на землю в черном костюме, белой рубашке и черном же галстуке.

Сосед впадает в многоречивость. И спасибо ему: сейчас лучше переговариваться, чем молчать.

Мужчина по имени Ваха – чиновник‑землеустроитель из Ачхой‑Мартана, большого села неподалеку от Ингушетии. В воюющей Чечне все боятся всего, и сегодня утром Ваха вышел из дома, как обычно, в костюме, с папкой, чтобы не привлекать внимания – вроде бы на работу. А на самом деле решил бежать.

–Всякий раз, – бормочет Ваха, потому что не бормотать нельзя, ведь наши губы уперты в землю, – всякий раз, когда налетают вертолеты, я беру в руки папку, достаю бумагу и делаю вид, что записываю. Мне кажется, это очень помогает.

Люди, лежащие рядом, начинают тихо посмеиваться.

–Как может помочь бумага? Что ты такое говоришь? – шепеляво, отплевываясь пылью, громко шепчет крошечный худющий дядечка, расположившийся слева.

–Пилоты видят, что работаю, что не террорист, – парирует землеустроитель.

–А если они подумают наоборот? Что ты записываешь их бортовые номера? – отзывается женское тело впереди и очень осторожно чуть‑чуть меняет положение. – Затекло… Когда же это кончится?

–Если подумают, тогда конец, – кто это говорит, не видно. Он сзади. И хорошо: речь жесткая и колкая, как топор, без всякого сожаления.

–Ладно тебе. Ты за свое, – обрывает «жесткого» стариковский голос. И обращается к Вахе: – Покажи свою папку, пожалуйста. Другим расскажу.

Тела, смолкнувшие при «жестком», опять хватаются за соломинку – кусочек вдруг подаренного веселья, для кого‑то и последнего.

–Показывай‑показывай…

–Все себе заведем…

–У русских папок не останется…

–Путин подумает, что это все чеченцы ходят по войне с папками? А должны бы с автоматами…

–И тогда федералам папки выдаст. Будет вся Чечня с папками…

–Ваха, дорогой, а какого цвета надо папку?

А вертолеты никак не уймутся, выписывая разворот за разворотом, и детский плач раздирает землю, усыпанную людьми, и пулеметные очереди, – ну хотя бы на минуту заткнулись! – и взрывы падающих мин квакают безостановочно, внося оттенок пошлости в наше пребывание на смертном одре. Этого только не хватало!

И все равно люди шутят.

–Воля Аллаха, – смиренно отбивается от публики Ваха. – Но! Что хотите говорите, а с папкой этой меня даже ни разу не ранило. Ни первую войну, ни в эту. Всегда помогало.

–Так ты и в первую?… С папкой?… – покатывается кто‑то со смеха – клочковатообразного и потому чрезмерно нервного. – Тогда сейчас почему лежишь? Эй, парень! Встал бы!

Вахе надоело:

–Так ведь все лежат. Что же, я один встану? И превращусь в мишень?

–Но ведь с папкой… уже тот самый старик, который обрывал «жесткого» больше, кстати, не произнесшего ни слова. Старик смеется где‑то сзади нас. Если вообще можно назвать смехом шевеление телом, улавливаемое нашими ушами, в такт сиплым выхаркиваниям воздуха в землю. – Эх‑ха‑ха, парень! Не знаешь своего счастья: «им» может показаться, будто ты нас пересчитываешь. И значит, ты на «их» стороне.

Теперь Ваха уже молчит – и правда, дурная обстановочка для шуток, все хорошо в меру. И начинает сдувать пыль с испачканных черных рукавов – дыханием откуда‑то из‑под себя. Потому что это все, что он может в той позе эмбриона, которую нас заставили выбрать.

Ваха и его чудо‑папка погибнут сутки спустя, подорвавшись на мине в полутора километрах от места, где мы сейчас лежим. Ваха шагнет на неопрятное неубранное поле той первой военной осени, на каких‑нибудь пару метров в сторону от дороги. А мин было уже повсюду видимо‑невидимо, и все поголовно, в том числе военные и боевики, – бродили по Чечне без карт минных полей… Русская рулетка.

Ваха шагнет в сторону не по надобности, а просто так, истомившись в ожидании: слишком длинной была очередь к блокпосту, на паспортный контроль, и почти вся состояла из «родственников» – тех, с кем вместе готовился умирать накануне, лежа на другом поле, – из нас, смешливых.

И погибший Ваха опять будет лежать на поле, но теперь бесстрашно – вверх израненным лицом и раскинув руки так широко, как не бывает при жизни. Левую – влево метров на десять от разодравшегося в клочья черного пиджака. Правую – поближе, шагах в пяти. А с ногами Вахи вообще получится беда: они исчезнут, наверное, став пылью во время взрыва и улетев вместе с ветром. Эта же участь постигнет и папку с белыми чистыми листами бумаги. Которые спасают от вертолетов, а от мин, получилось, – нет.

Потом к Вахе осторожно подойдут два солдата с блокпоста, куда была длинная очередь. Один – крошечный и юный, будто пятнадцатилетний, в каске не по размеру и сапогах чужого номера. Второй – постарше и поосанистей, ладный, руки – в пятнистые брюки. Первый тихо

заплачет, размазав грязь по лицу и отвернувшись, не в силах смотреть. Второй даст ему подзатыльник, и тот тут же заткнется, как будильник, по которому ударили сверху, чтобы дал поспать утром. Чеченцы из очереди купят у лейтенанта этих солдат большой черный пластиковый мешок, «неприкосновенный запас» на случай «груза 200», соберут Вахины остатки и долго будут решать, куда везти. К матери, жене и детям – в лагерь в Ингушетию? Или в Ачхой‑Мартан – в пустой дом? Победит разум: в Ачхой, конечно. Хоронить все равно там, на родовом кладбище. Так зачем тратить деньги, тащиться в Ингушетию? Въезд туда обернется немалыми взятками… На блокпосту «Кавказ», на границе этой войны и остального мира, придется платить дважды – туда и обратно, причем за трупы в два или три раза больше, по настроению «старшого».

…Но пока у Вахи – еще целые сутки, он жив‑здоров. И мы, продолжая лежать на поле под Гехами, не только надеемся удачно выбраться из‑под вертолетов, но и чуточку верим в наше скорое счастливое будущее – ведь еще самое начало войны, первые числа октября 99‑го, и мерещится нам, что бои предстоят не такие уж и долгие, и беженцы вскоре вернутся по домам, и вытерпеть нам только этот день, а потом все само собой и наладится.

И Ваха, осмелев в какой‑то момент, – ведь когда опасность слишком долгая, все притупляется и надоедает – так вот, плюнув на вертолеты, Ваха вдруг переворачивается на бок. И этак нормально, по‑людски, без земли во рту, начинает рассказывать о своей семье. О шестерых детях, которые неделю назад ушли из Ачхоя в Ингушетию вместе с его матерью, женой и двумя незамужними сестрами. Вот к ним и пробирается.

В сторонке бомбят Гехи. Увлеченно, неистово, как, наверное, Кенигсберг во Вторую мировую. И Ваха снова сворачивается.

– Там беженцев из Грозного скопилось – ужас… – говорит он, сбиваясь с семейной темы, захваченный ритмом этого нарастающего иррационального бомбометания своих по своим. – Тысячи беженцев, наверное. В предыдущую бомбежку, на той неделе, больницу разрушили, раненых и больных позабирали… Куда сейчас новых раненых денут?

Женщины тихо воют, цыкая на детей, чтобы не выли – будто дети не такие же люди, как они. Хлюпающие звуки, издаваемые орудиями уничтожения, облепляют нас со всех сторон, не давая передышки мозгу. И хотя с момента начала вертолетной атаки прошло каких‑то полчаса, они уже давно показались половиной суток, вместивших воспоминания о большей части твоей жизни. Люди постепенно теряют самообладание, слышны крики сумасшествия, мужчины плачут. Но не все. Среди нас – подростки, лет по 13‑14. Они возбужденно и радостно обсуждают, какое же это оружие применяется в данный момент. И демонстрируют основательные знания вопроса – как иначе? Вся их сознательная жизнь прошла в изучении современного оружейного словаря: войне в Чечне почти десять лет.

Между подростками и нами тихо ползает маленький мальчик, наверное, шестилетний. Он худенький и грустный. Мальчик не плачет, не кричит, не хватается за мать, он задумчиво оглядывается вокруг и произносит: «Как хорошо быть глухим…» С интонациями простыми, спокойными и даже бытовыми. Как если бы это было: «Как хорошо сыграть в мяч…»

Тут‑то нас всех и настигает «Град» – самое страшное, чем на этой войне насилуют слух и жизнь человека. «Град» – реактивная «Катюша» конца двадцатого века. «Градовый» залп долго свистит, шипит и вертится. Однако если ты его уже слышишь, значит, мимо, и смерть хоть и ходила близко, но сейчас выбрала другого. И ты смеешься… «Град» превращает и тебя в бесчеловечную тварь, научившуюся радоваться чужому горю.

Черту подводит мальчик, уютно, вопреки обстоятельствам, примостив голову на кочку травяного кустика, как на подушку:

–Глухие ничего этого не слышат. И поэтому не боятся.

Ваха тихо подтягивает его к себе, обнимает и тянет конфету из кармана своего черного пиджака.

–Как тебя зовут? – Ваха тихо плачет.

–Шарпуддин, – отвечает мальчик, удивленно наблюдая слезы взрослого мужчины.

–А еще лучше было бы сейчас, Шарпуддин, стать слепым, немым и глупым. – Глаза Вахи высохли под взглядом мальчика. – Но мы не такие. И мы все равно должны выжить.

Минут через пять вертолеты улетают. И «Град» молчит. Налету конец. Люди начинают разом подниматься, отряхиваться и кое‑кто славить Аллаха. Поле оживает. Женщины бегут искать машины для раненых. Мужчины сносят убитых в одно место.

…Пройдет ночь и день, и мальчик Шарпуддин, подойдя к взрослым мужчинам, собирающим Ваху в черный мешок, станет молча им помогать. На него цыкнут сурово, как на собаку – ради него же самого, – но поможет мать. Она скажет, что ее сын был последним ребенком, которого Ваха приласкал в своей жизни. И тогда Шарпуддина допустят.

Розита из селения Товзени еле шевелит губами. Глаза ее, как бы преодолев естественное предназначение, остановились и глядят куда‑то внутрь. Розите пока трудно ходить – болят ноги и почки. Месяц назад Розите пришлось пройти через фильтрационный лагерь – она так это называет. За то, что «приютила в доме боевиков». Именно так ей кричали военные.

Розите уже немало лет. У нее много детей и несколько внуков. Младшая, трехлетняя, ранее не говорившая по‑русски, но видевшая, как волокли по полу ее бабушку, теперь постоянно кричит: «Ложись! На пол!» Розиту забрали из дома на рассвете, когда все спали, окружив дом и не дав толком собраться. И бросили в яму на территории военной части.

–Толкали? Пинали?

–Да, как обычно у нас.

Поджав ноги, Розита просидела в яме на земляном полу 12 суток. Солдат, который охранял яму, как‑то ночью сжалился – бросил кусок паласа.

–Я подложила под себя. Солдат – он же человек, – шевелит губами Розита.

«Ее» яма была неглубокая. Метр двадцать, не больше. Без крыши, но распрямиться невозможно: сверху положены бревна. Так что 12 суток – на корточках или сидя на том паласе. И это зимой! За все это время Розите так и не предъявили никакого обвинения, хотя трижды водили на допросы. Молодые офицеры, годящиеся ей в сыновья и представившиеся сотрудниками ФСБ, надевали Розите «детские варежки на резинке»: на пальцы одной руки – один конец оголенных проводов, на пальцы другой – их другой конец. А сами провода перекинуты через шею, сзади.

–Да, я очень кричала, когда ток пускали. Но все остальное вытерпела молча. Боялась еще больше их раздразнить.

Фээсбэшники приговаривали: «Плохо танцуешь. Подбавить надо», – именуя «танцами» конвульсии Розитиного тела. И подбавляли.

–А что они хотели?

–Они ничего не спрашивали.

Тем временем родственники Розиты через посредников получили от тех же офицеров задание: искать деньги на выкуп. Им объяснили: надо спешить – Розита плохо переносит яму, может не выдержать. Сначала военные запросили сумму, о которой сельчане (деньги на выкуп тут теперь принято собирать всем миром) сказали так: даже если продать все село, все равно не расплатиться. Военные, на удивление, оказались сговорчивыми и снизили сумму в десяток раз. Деньги привезли, и Розита, еле переставляя ноги, грязная и немытая, вышла на свободу, к полковому КПП. И упала на руки детям.

Самое время подвести промежуточную черту: на территории военной части, расположенной на окраине селения Хотгуни Веденского района, где дислоцируются 45‑й воздушно‑десантный и 119‑й парашютно‑десантный полки Министерства обороны, а также подразделения МВД, Минюста и ФСБ, существует концентрационный лагерь. С коммерческим уклоном.

Командир 45‑го полка Алексей Романов – очень интересный и волевой человек. Полковник прошел Афганистан и «первую» Чечню. Как большинство офицеров, воюющих на «второй», он костерит войну, думает вслух о своих детях, вечно растущих безотцовщиной, и готов закончить «вторую чеченскую» сразу – она ему надоела нешуточно. Ну а пока, в конце февраля 2001 года, накануне Дня защитника Отечества, мы гуляем по полку. Командир показывает столовую – вполне симпатичную для полевых условий. Ведет на склад, забитый тушенкой и всякой прочей снедью, что, по его мнению, полностью исключает стремление вверенных ему военнослужащих воровать у жителей скот.

Так и добираемся до главного – командир показывает ямы, куда после «зачисток» швыряют чеченцев. Полковник заботлив: он придерживает под локоток, чтобы я не свалилась по грязи на шестиметровую глубину. Яма выглядит точно так, как ее описывали многочисленные сидевшие в ней люди. Примерно три на три метра, в неразличимую преисподнюю вьется веревка – по ней

положено выбираться на допросы. Несмотря на мороз, от ямы несет специфически. Тут так заведено: чеченцы должны оправляться себе под ноги. И продолжать круглосуточно стоять на той же земле. Хочешь – сидеть.

Полковник рассказывает удивительные вещи: как‑то прилетел в полк на проверку сам командующий группировкой генерал Баранов, увидел стоявших на поле задержанных чеченцев и приказал держать их в ямах, первоначально вырытых под бытовой мусор. С тех пор так и повелось. Ему очень неловко за все происходящее:

– Но мы туда только боевиков сажаем .

– А зачем тогда выпускаете? Если боевики?

Полковник выдавливает:

– Ты же сама все понимаешь …

Я лично не понимаю.

Крепкий 50‑летний горец Ваха из селения Товзени – сейчас общественник, а ранее работал в органах госбезопасности и также учителем местной школы. Теперь он на добровольных началах собирает сведения о зверствах российских войск и поэтому ждет ареста и своей «ямы» каждую ночь.

Ваха знает ответ на вопрос, не полученный у полковника. И рассказывает любопытнейшие истории о кратковременном пребывании в их селе Басаева с его бригадой. Как все жители тогда надеялись, что Басаева наконец‑то обязательно арестуют. Басаев был истощен, как и все его бойцы, и надо было только захотеть… Но войска, до того стоявшие плотным кольцом вокруг села, неожиданно отвели прочь – ровно на время пребывания Басаева.

И он ушел. Хотите – верьте, хотите – нет… Но зато, как только бандиты ушли дальше в горы, военные стали хватать и истязать тех сельчан, которые не имели никакого отношения к бандформированиям, оставляя на свободе тех, кто действительно замешан в крови… В селе‑то ведь все про всех знают.

Иса живет в Сельментаузене. В начале февраля он также попал в концлагерь на окраине Хоттуни. Об его тело тушили сигареты, ему рвали ногти, его били по почкам наполненными водой бутылками из‑под пепси. Потом скинули в яму, именуемую «ванной». Она была заполнена водой (зима, между прочим), и вслед сбрасываемым туда чеченцам швыряли дымовые шашки.

Их было шестеро в яме. Не всем удалось выжить.

Офицеры в младших чинах, проводившие коллективные допросы, говорили чеченцам, что у них красивые попки, и насиловали их. При этом добавляли, что это потому, что «ваши бабы с нами не хотят». Выжившие чеченцы сейчас говорят, что мстить за «красивые попки» – дело всей их оставшейся жизни.

Иса тоже так и не оправился от шока – это заметно. Как и Розиту, его отпустили за выкуп, который собирал весь Сельментаузен. Но сначала вволю поиздевались еще и над родственниками, собравшимися у КПП полка в надежде выяснить судьбу своих, уведенных в яму.

Конвейер мародерства и рэкета под маркой «выявления бандитов» – в Чечне бесперебойный. И значит, пора подводить следующую промежуточную черту: вторая война лишь поменяла исполнителей творимых тут преступлений. То, против чего была объявлена «антитеррористическая операция», – оголтелое заложничество, рабство и выкупы за живой товар – все это теперь делают нынешние хозяева положения, военные, силой оружия, физического и психического насилия. Мы сидим в единственной крохотной комнатке Исы, где только нары и печка – семья очень бедная. Четырехлетняя дочка Исы с ужасом, не отрываясь, смотрит на меня. Жена Исы объясняет:

– Она видит, что вы – не наша, той же масти, как те, которые при ней били отца. И увели его.

Прошло всего две минуты после того, как мы расстались с командиром 45‑го десантного полка, и меня задержали.

Сначала больше часа велели стоять прямо посреди разъезженного поля. Потом прикатила бронированная машина с вооруженными бойцами и старшим лейтенантом неизвестной военной этиологии. Схватили, пхнули прикладами, повезли. «Документы у тебя фальшивые, твой Ястржембский – прихвостень Басаева, а ты – боевичка», – так было объявлено.

Дальше потянулись многочасовые допросы. Молодые офицеры, сменяя друг друга, не представляясь, лишь вкрадчиво напоминая, что они из ФСБ и командир им только Путин, обернули дело так, что свобода закончилась: звонить и ходить нельзя, вещи – на стол… Самые омерзительные детали допросов предпочитаю опускать – ввиду их полного неприличия. Однако именно эти детали стали главным подтверждением того, что все сообщенное о мучениях и пытках в 45‑м полку – не ложь.

Периодически к рьяным молодым подключался старшой – подполковник со смуглым лицом и темными туповатыми глазами навыкате. Он отсылал молодняк из палатки, включал музыку, которую считал лирической, и намекал на «благополучный исход» мероприятия при некоторой сговорчивости.

В перерывах между подполковником «молодые» издевались, умело надавливая на самые болевые точки: рассматривали фотографии моих детей, не забывали сказать, что бы с ними стоило сотворить… Так часа три кряду.

Наконец бывалый подполковник, периодически рвавший рубаху на груди – мол, кровь тут проливаю, – сказал, деловито глянув на часы: «Пойдем. Буду тебя расстреливать».

Вывел из палатки, а была уже полная темень. Ни зги в этих местах. Прошли немного, и подполковник произнес: «Кто не спрятался – я не виноват». И тут рядом все заполыхало прерывистым огнем, заскрежетало, страшно загремело и заухало. Подполковнику очень понравилось, что я в ужасе присела. Оказалось, это он подвел меня прямо под реактивную установку «Град» в момент боевого залпа. «Ну, пошли дальше».

Скоро из тьмы показались ступеньки вниз. «Это баня. Раздевайся». Поняв же, что эффекта никакого, очень разозлился, твердя, что «настоящий подполковник к тебе всей душой, а ты, гнида боевицкая, еще…»

В баню вошел еще один офицер – из ФСБ, он сам так представился. Подполковник подвел черту: «Мыться не желает». Фээсбэшник брякнул на стол принесенные бутылки и сказал: «Ну тогда я ее повел». И снова долго водили по темному лагерю. Наконец велел спускаться по лестнице – это был бункер, ставший мне прибежищем до самого освобождения 22 февраля. На стене бункера висел плакат: «119‑й парашютно‑десантный полк». И объяснения: 18 его военнослужащих удостоены звания Героя России.

Откуда‑то принесли чай. Отхлебнула – и тут же поплыла голова, ноги стали ватными, и пришлось проситься за дверь – сильно рвало. В туалет?… Можно, но в сопровождении. «Жучки с тела пойдешь в туалете сбрасывать», – так объяснили.

Требовала: предъявите наконец обвинение, составьте протокол, этапируйте в тюрьму, родные принесут хотя бы зубную щетку… Нельзя! Боевичка! Ты ямы смотреть? Гнида! Гадина! Ястржембскому заплатил за тебя Басаев, Ястржембский заплатил твоему главному редактору, и главный редактор послал тебя сюда…

Утром 22 февраля в бункер вошел офицер и сказал, что он – мой сопровождающий до Ханкалы и у него все мои документы и вещи, которые «сдадут в ФСБ». У вертолета стоял тот самый подполковник, попрощавшийся так: «Расстрелял бы тебя, будь моя воля».

Когда машина села в Ханкале, прямо у люка налетели какие‑то военные и стали меня отбивать у сопровождающего. Офицеры оказались сотрудниками военной прокуратуры Грозного, за что я им крайне признательна, иначе сидеть бы мне опять под присмотром очередного фээсбэшного офицерья, подорвавшего психическое здоровье на «антитеррористической операции». В прокуратуре дала все объяснения, сопровождающий также был допрошен, и оказалось, что в полку у меня украли всё, кроме аккредитационного удостоверения № 1258. У сопровождающего ничего при себе нет. Ни вещей, ни диктофонных кассет, ни фотопленки.

Вот так разрозненные картинки соединились в единое целое, а потому пора подводить окончательную черту…

Это все – в нашей стране. При действующей Конституции. При «волевом» президенте – ее гаранте. При Генпрокуратуре, правозащитниках: общественных и официальных, седом красивом лорде, замучившемся гонять из Страсбурга в Чечню и обратно… Ямы, «детские варежки», «танцуешь плохо», «кто не спрятался – я не виноват»… И никто не посмеет сказать, что я этого не видела. Проверено на себе.

Малика Юнусова молодая, но уже седая. Ее история недавно потрясла махкетинцев, и без того потрясенных.

Малика – сельская медсестра. Она готова всегда оказать помощь раненым и больным, хотя в больнице уже несколько лет не платят зарплату. В ночь с 10 на 11 февраля 2000 года бомба попала в ее дом. Разрушения оказались стопроцентными. Погиб весь скот – а тут если чем и живут, то тем, что держат коров. Сгорели все хозяйственные постройки. У семьи остались галоши и то, во что были одеты.

За минувшее лето Юнусовы построили сарай, а односельчане подарили корову. Но 15 декабря около восьми вечера опять был обстрел. Юнусовы пошли в подвал к соседям, а снаряд попал в их новый сарай. Начался пожар. Саид‑Али, муж Малики, выскочил тушить и спасти корову. Его обдало осколками.

Всю ночь Саид‑Али пролежал без сознания у соседей на полу – продолжались обстрелы. Рано утром Малика бросилась в часть: если есть вертолет, можно ли отправить мужа? Вы ведь виноваты!… Ее долго мурыжили, в конце концов отказали, но обещали созвониться с госпиталем в Ханкале: везите сами. Соседи нашли машину, повезли. Но в Ханкале сказали: ранение тяжелое, надо добираться до госпиталя в Моздоке.

Добрались. А там нейрохирург ей говорит: если ваш муж был бы боевиком или военнослужащим, я бы оказал ему помощь как стороне военного конфликта. Если он просто мирный житель – не имею права, только за деньги. Платите 40 тысяч рублей наличными прямо сейчас, тогда начну оперировать.

Денег не было, и Малика увидела, как раненого Са‑ида‑Али вывезли из операционной в коридор. Ее пустили к телефону: звоните тем, кто может принести деньги.

–Мне некому звонить… – заплакала Малика. И нейрохирург ответил:

– Звони Путину.

Малика спросила:

–А если бы меня сейчас не было рядом, у кого бы ты просил деньги?

Врач ответил:

–Не просил бы… Просто отправил в морг. Малика бросилась искать машину.

По счастью, водитель согласился бесплатно довезти ее и Сайда‑Али до Аргуна. Там познакомил с теми, кто довез до Грозного, до 9‑й горбольницы. Все это – с блокпостами, с остановками в темное время суток.

В 9‑й больнице Сайда‑Али наконец‑то прооперировали – уже когда истекли третьи сутки после проникающего черепно‑мозгового ранения. Муж Малики прожил еще месяц. Его не смогли спасти от сепсиса – врачи объяснили, что операция слишком запоздала.

Окрепнув духом после похорон, Малика отправилась в Ведено к военному прокурору. Но тот отказался принять заявление. Вскоре после поездки в Ведено Малику нашли в селе военные из части – значит, прокурор им сообщил о ее жалобе, – и объяснили: первые снаряды – по сараю – выпустили не они, а кто это сделал, они не знают. Позже стреляли уже они, потому что увидели большой костер в темное время суток и бегающего вокруг человека…

Малика развела руками: конечно, костер, ведь пожар начался, и муж действительно бегал по двору, пытаясь спасти горящую корову… Военные ушли, а Малика подумала: хорошо, что не застрелили… Людям в погонах тут1 нечего бояться и некого стесняться. В Веденском районе до сих пор нет ни суда, ни следствия – в зоне этого не требуется. Только иррациональный беспредел, и виноват всегда тот, кто просто подвернулся под руку. Как муж Малики, спасавший корову. Сегодня у Малики нет ни мужа, ни жилья, с тремя детьми живет она где придется. Есть нечего, одеться не во что… И Малика умоляет: помогите уехать – куда угодно:

–Люди говорят, в Ингушетии новый лагерь для беженцев построили. Я прошу, устройте туда. Хуже не будет. Мне хоть чеченский закон, хоть русский, хоть корейский, хоть японский – главное, чтобы был какой‑то закон. И поесть бы…

–Я не могу тут больше оставаться, – поскуливает Тоита – мать, скрывающая имя собственного ребенка и уже жалеющая, что так его назвала. И затыкает вялым соском ротик хнычущему Джохару.

И, как эхо, то же самое вторят другие вдовы и жены Сельментаузена, Махкетов, Товзени, Хоттуни:

Жизнь Грозного делится на две категории – «открытую» и блокадную. Первая – это когда город свободен для въезда и выезда. Относительно, конечно, свободен – когда все равно надо передвигаться через «сито» десятков внутренних блокпостов‑грабителей, взимающих дань в 10‑20 рублей с каждого проходящего и тем более проезжающего мимо. Тем не менее есть шанс съездить к родным в село, которое даже за пару километров от Грозного (что невозможно при «второй категории»), можно отправиться на рынок в Гудермес и даже, если повезет и ты пройдешь все блокпосты на всех дорогах, – в близлежащие: с одной стороны – Ингушетию, с другой – соседний Дагестан. Воля! В пределах войны, конечно. Студенты съезжаются из сел на занятия в полуоткрывшиеся грозненские институты и университет. На улицах – народ. Грозненская жизнь бурлит среди руин.

Вторая категория – блокада, или «Стоп, колеса!». Так называют военные состояние, когда сами же закрывают город и в нем начинаются «спецмероприятия» – проверки и облавы, смысл которых подчас понять не просто сложно, но и невозможно. Грозный замирает, рынки пустеют, лавки сворачивают свой товар, по улицам, со скоростью урагана, гоняют бронетранспортеры, сметая все на своем пути, включая случайных прохожих. Слышны выстрелы и автоматные очереди. Больных младенцев родители уносят прямо с операционных столов.

Руины разрушенного города тоже бывают веселыми – это когда вдруг с самого раннего утра много яркого солнца, а копоть пожарищ развеяли ночные ветры.

17 сентября 2001 года в Грозном так и начиналось – люди, лавирующие между развалинами, улыбались. И солнцу, и друг другу, и этому сиюминутному счастью, что «как раньше», – а на другое, не сиюминутное, тут не надеются.

Интуиция не обманула грозненцев и на этот раз – их радость не могла быть долгой. Уже к девяти утра руины помрачнели. Вроде бы и солнце ушло. Люди уткнулись подбородками в грудь, стараясь незамеченными прошмыгнуть мимо блокпостов, вокруг которых солдаты принялись раскладывать «жалящих змей». Это специальные заградительные приспособления, представляющие из себя металлические подвижные ленты с торчащими наружу железными пиками средней величины. Разложил – значит, «стоп, колеса». Народ знает: раз наткнулся на расползающихся «змей», значит, спасайся, кто может, ищи укрытия, да поскорее, город перекрывают для движения транспорта, а это есть самый верный признак подступающей «зачистки». И очень скоро Грозный омертвеет, и людей разгонят по домам, если они у них еще остались.

К одиннадцати утра наступает мертвая пауза в жизни города. Нельзя двигаться уже и между блокпостами. После метаний между перекрытыми дорогами свое поражение вынуждены признать даже те смельчаки‑весельчаки, которые за час до этого еще подмигивали: мол, прорвемся, куда надо, мы тут знаем такие потайные тропы в заминированных руинах, что никакие блокпосты нам не страшны.

Солдаты, охраняющие блокпосты, удивляются вместе с нами – теми, кто застрял: странный приказ пришел – не пропускать даже военных и милиционеров!

Действительно, рядом стоят блокированные офицеры какого‑то другого силового ведомства – не того, которое отдало приказ о блокаде. (Характерная черта для Чечни – «силовики», даром что в составе одной «Объединенной группировки сил и войск на Северном Кавказе», стараются одни других не слушать, не воспринимать.) Милиционеры из состава так называемой «чеченской милиции» – вновь организуемых подразделений из числа местных жителей – тоже среди нас, то есть в блокаде. Девочки‑школьницы лет по девять‑десять также потеряли право пройти еще сто метров и добраться до разрушенной школы № 41, где, вопреки всему, идут занятия. Зачем все это?

Застрявшие люди не задают таких вопросов солдатам, осуществляющим блокирование. Во‑первых, солдаты и сами не в курсе. Во‑вторых, знают, что это ничего не изменит.

В доме правительства Чечни, представляющем собой группу отремонтированных домов за высоким невзрачным серо‑грязно‑желтым забором в самом центре Грозного, в это же время по своему кабинету мечется премьер Станислав Ильясов.

Правительственные комнаты вокруг него пусты – 80 процентов чиновников не явились на работу потому, что не смогли дойти до здания через блокпосты. Ильясов хватается за многочисленные телефоны, гневно переругивается с кем‑то из высокопоставленных военных. Рядом с ним – молодой генерал‑лейтенант. Генерал понимающе кивает, и получается у них вроде бы разговор на одном языке: военное всевластие и беспредел в Чечне пора решительно прекращать, иначе никогда до мирной жизни не доберешься.

Со стороны все это выглядит странно: почему и генерал, и премьер – такие важные тут люди – бессильны против армейской анархии? По пустынным улицам на огромной скорости продолжают шнырять остервенелые бронетранспортеры – хозяева грозненского участка Вселенной. Никому во всем свете в этот момент нет дела до Ильясова. Да и он пока не знает, что вот так, почти одному, ему предстоит просидеть в правительстве еще несколько дней… Блокада будет долгой.

Ближе к полудню город становится крепостью, готовящейся к проведению какой‑то крупномасштабной спецоперации. Женщины шепчутся: «Может, где‑то наступление боевиков?» Жизнь замирает, люди стараются исчезнуть. Лишь лязг бронемашин, ближний и дальний, да кое‑где редкий женский крик, переходящий в плач: «Пропустите, там у меня ребенок…»

…Молодой генерал‑лейтенант начинает прощаться с премьером Ильясовым. Тот просит его остаться. Но генерал говорит, что никак не может, что должен спешить в Москву – на доклад президенту, доклад намечен на завтрашнее утро. «Уже две недели я здесь… Достаточно», – произносит генерал.

Присутствующие смотрят на генерала с уважением и даже восхищением. Узкий круг посвященных знает, что у генерала было специальное задание президента, беспрецедентное в нынешнем контексте Чечни: собрать факты о воинских преступлениях, сделать выводы и доложить главе государства.

Вертолетная площадка – прямо на территории правительственного комплекса, под окнами премьерского кабинета. Ильясов провожает генерала и его свиту до трапа. Вертолет быстро взлетает с правительственной площадки, и еще некоторое время его можно видеть. Все, кто заблокирован в это время на блокпостах, особенно в самом центре Грозного, – тоже видят этот вертолет… Но это созерцание длится всего несколько минут, после чего вертолет падает прямо на центр города. Его сбивают «Стингером».

В том вертолете гибнет и молодой генерал‑лейтенант (по имени Анатолий Поздняков), спешивший на доклад к президенту, и еще один генерал Генерального штаба, ему помогавший, и шесть полковников Генерального штаба. И пилоты, конечно. Вместе со всеми материалами, собранными президентской комиссией по фактам военных преступлений в зоне «антитеррористической операции»…

Вечером все телеканалы и информагентства кричат о «большой трагедии для всех Вооруженных сил», о «новой вылазке боевиков», о том, что сбил вертолет бандит‑одиночка с «зенитно‑ракетным комплексом иностранного производства» в руках, «в белых брюках», с многодневной щетиной… Выскочивший из руин в район, прилегающий к площади Минутка.

Но я же сама там стояла… Там было такое скопище блокпостов, как нигде в Грозном, и если кто‑то «выскочит из руин», а тем более со «Стингером», – это будет видно сразу на нескольких блокпостах, вооруженных до зубов. Да, собственно, никакая это уже давно не площадь, а всего лишь участок земли, перерытый снарядами и бомбами. Руины, блокпосты, опять руины, опять блокпосты… Солдаты могут видеть и друг друга, и окружающее пространство без бинокля, и когда стоишь на Минутке, не может прийти в голову сделать лишнее движение рукой – настолько все под контролем. Даже фотоаппарат вытащить без разрешения федералов – большая проблема, которая может закончиться автоматной очередью без всякого предупреждения, и где гарантия, что оторвет только руки с фотоаппаратом, а не сразу с головой? Что уж говорить про «боевика в белых брюках с зенитно‑ракетным комплексом»…

Да и вертолет, как выясняется, на сей раз почему‑то был «случайно» лишен какого‑либо боевого прикрытия. Хотя там летели высокопоставленные офицеры. И погиб на Минутке именно тот военный, который попытался повернуть дело к миру. Слишком много деталей, заставляющих сомневаться.

Именно такова одна из главных проблем Чечни – она не в хитрости и оснащенности боевиков, и не в «иностранном производстве» их оружия. Она – в предательстве «своих». Тех из них, кто желает продолжения войны и ради этого готов на все. Например, на тотальную блокаду Грозного, 17 сентября 2001 года создавшую все необходимые условия для стрельбы зенитно‑ракетными комплексами по нужным генералам. Стрельбы без лишних свидетелей.

Упавший вертолет стал и причиной блокады, и поводом к ее продолжению на неопределенное время. И неважно, кто все устроил, – важно, кто за все получит сполна.

Ночью с 17‑го на 18‑е Грозный сотрясали мощнейшие «зачистки». Мужчин хватали по домам, и женский вой вслед увезенным сыновьям, мужьям, братьям, соседям стоял над городом, смешиваясь с автоматными очередями и грохотом минометов.

К шести утра 18 сентября блокадный рассвет вытеснил блокадную ночь, напичканную стрельбой. Бронетранспортеры, облепленные продрогшими, злыми и невыспавшимися людьми в черных масках, поджидали грозненцев, по необходимости выползающих на улицы.

А необходимость только одна: кому‑то обязательно надо идти на работу. Медикам, например. Больные‑то ждут…

Делаю щелочку в занавеске, хозяйка комнаты шепотом умоляет не обнаруживать себя, увидят «маски» – обстреляют.

Через щелочку рассматриваю пустую улицу за окном. Это Старопромысловское шоссе. В пяти метрах от щелочки – бронетранспортер. В десяти – тоже. Куда дотягивается зрение – бронетранспортеры везде. Солдаты, сидя на броне, грязно и без причин матерятся. Некоторые явно нетрезвые. Другие глушат воду из пластмассовых бутылок – похмельный синдром. И вот, мелкими шажками, с оглядкой, опаской и постоянными остановками по шоссе движется молоденькая медсестра. Она в белом халате, одела его, конечно, специально, чтобы солдаты видели, что медработник, и пропустили. Она идет на работу, совсем рядом тут 9‑я грозненская горбольница. О ней всем в Грозном, и военным, и гражданским – все же не хотят умирать – известно, что 9‑я – единственная, не прекращавшая работать ни при каких обстоятельствах. 9‑я тут совсем поблизости. Медсестре осталось несколько метров…

Вот медсестра выставляет вперед ногу и ждет, не выстрелят ли? И только потом подтягивает другую, от страха согнутую в коленке. Похоже на балет, но это жизнь…

Так, «ползком», медсестра и «движется». Солдат это явно развлекает. Они матерятся еще пуще.

Медсестра на дороге совсем одна – никого, кроме тех, кто ее поджидает на бронетранспортере и уже взял на мушку, и тех, кто сзади и тоже держит палец на спусковом крючке.

Наконец надоело. На медсестру истошно орут: «Стоять!» Это солдаты сзади. И вдруг, от этого окрика, совсем неожиданно девушка становится смелой – она выпрямляет коленки и быстро и решительно уходит куда‑то в сторону. Прочь. Ее провожает автоматная очередь.

Над Старопромысловским шоссе опять тишина. Потом появляется группа женщин – человек десять. Медленно и тоже наощупь они пытаются продвинуться по направлению к зданию Ленинской районной военной комендатуры – ее ворота как раз напротив моей щелочки. Это матери, жены, сестры арестованных во время ночной «зачистки» мужчин. Они идут в комендатуру узнать, какой выкуп будет назначен за их мужчин. Выкуп – обычная практика в Чечне. Надо успеть с рассветом, пока арестованных из комендатуры не увезли еще куда‑то, тогда можно вообще никогда и нигде человека не найти.

–Пошли отсюда! – Матери, жены, сестры утыкаются в смачный плевок с БТРа.

– А вон те, – начинают наперебой объяснять женщины, указывая в сторону предыдущего БТРа, – сказали нам сюда идти…

– П‑п‑пшли отсюда! – Люди в «масках» щерятся, будто голодные волки, цедят слова сквозь зубы. – Кому сказано! П‑п‑пшли!

И опять мат. У женщин с ходу воспламеняется истерика.

– Дайте жить… Наших забираете… Грабите… Матерей своих вспомните…

– Поговори мне еще, сука! – вопит БТР, заводя себя матом. – Сказали же вам: уезжайте отсюда! Нечего здесь жить. Наше это.

Женщины с рыданиями отступают. Слышится:

«А куда нам уезжать?»

«Кто нас где ждет?»

Вслед группе женщин выдвигается военный – по виду офицер. Ему отдана роль «доброго следователя», появляющегося после «злых». Он о чем‑то шепчется с женщинами (о выкупе), и, обнадеженные, те быстро и деловито расходятся. С офицером продолжает спорить лишь одна, но через пару минут и она уходит – компромисс, видимо, достигнут.

Этот офицер – посредник‑финансист. Таких тут много. В каждой воинской части, в каждом подразделении, в каждой комендатуре. Поскольку работорговлю арестованными осуществляют везде – повсеместно, и каждый участник финансовой цепочки рассчитывает на свою долю. Этот офицер сказал каждой, какой следует принести в комендатуру выкуп, чтобы «ее» мужчину к вечеру отпустили. Обычная история: «зачистки» с целью ловли боевиков завершаются примитивным торгом: товар‑деньги‑товар.

Правда, касается это не всех. Потому что не все способны добыть денег – Чечня обнищала. Не все успевают к поставленному офицером сроку. И тогда следы арестованных теряются. Или посредник объявляет, что теперь речь уже идет о выкупе трупа… А труп уже стоит дороже, чем живой, – так постановлено военными, знающими, что нет для чеченца хуже муки, чем не соблюсти по правилам похоронный обряд для сына, отца, брата.

Так второе блокадное утро подходит к концу.

– Я обрадовался, когда нас повели на расстрел. – У Магомеда Идигова, 16‑летнего десятиклассника 2‑й староатагинской школы, – ясные глаза взрослого человека. При подростковой комплекции и угловатой возрастной нескладности это выглядит парадоксально. Как и то, как спокойно Магомед рассказывает о случившемся, – во время 20‑й «зачистки» его пытали электротоком во «временном фильтрационном пункте», организованном на окраине села, наравне со взрослыми арестованными мужчинами. 1 февраля, утром, в самый тяжелый по последствиям день «зачистки», Магомед был арестован у себя дома на улице Нагорной, закинут в военный КамАЗ, как бревно, и потом подвергнут пыткам прямо на глазах у генералов‑командиров. Где‑то поблизости вроде бы маячил сам генерал Молтенской – по крайней мере, Магомеду так показалось.

– Ты? Обрадовался? А как же родители? Ты подумал о них?

Брови Магомеда по‑детски ползут вверх домиком: он все‑таки силится не заплакать:

– У других ведь тоже погибают.

Виснет пауза. Рядом стоит отец Магомеда, офицер Советской армии в отставке. Он поминутно разводит руками и повторяет: «Да что же это делается… Я же… сам… в армии… был… За что?»

– Было холодно, – продолжает Магомед. – На несколько часов нас поставили на «стенку» – лицом к стене, руки вверх, ноги расставить. Куртку расстегнули, свитер подняли, вещи стали сзади резать ножом. До тела.

– Зачем?

– Чтоб холоднее было. Все время били. Кто мимо идет – тот колотит чем попало. Потом меня отделили от остальных, положили на землю и за шею таскали по грязи.

– Зачем?

– Просто так. Овчарок привели. Стали натравливать на меня.

– Зачем?

– Чтобы унизить, думаю. Потом повели на допрос. Трое допрашивали. Они не представились. Список показали и говорят: «Кто из них – боевики? Знаешь? Где они лечатся? Кто – врач? У кого спят?»

– А ты?

– Я ответил: «Не знаю».

– А они?

– Спросили: «Помочь тебе?» И стали пытать током – это и значит «помочь». Подсоединят провода и крутят ручку прибора, как телефонный аппарат. Самодельный приборчик, из телефонного аппарата. Чем сильнее крутят, тем больше тока через меня. Во время пытки спрашивали, где мой старший брат ваххабит.

– А он ваххабит?

– Нет. Просто он – старший, ему восемнадцать, и отец отправил его отсюда, чтобы не уничтожили, как многих молодых парней в селе.

– И что вы им отвечали?

– Я молчал.

– А они?

– Опять током.

– Больно было?

Голова на тонкой шее ныряет вниз – ниже плеч, в острые коленки. Магомед не хочет отвечать. Но этот ответ нужен мне, и я настаиваю:

– Так очень больно было?

– Очень.

– Магомед не поднимает голову и говорит так тихо, что это почти шепот: рядом отец, Магомеду неудобно быть слабым при нем.

– Поэтому ты и обрадовался, что повели на расстрел? Магомеда передергивает, будто это судороги при высокой температуре. У него за спиной – батарея медицинских склянок с растворами для капельниц, шприцы, вата, трубки.

– Это чье?

– Мое. Почки отбили. И легкие.

Вступает Иса – отец Магомеда, худой человек с лицом в глубоких морщинах‑каньонах:

– В предыдущие «зачистки» забирали старшего сына, избили, отпустили – и я решил его отправить подальше отсюда, к знакомым. В эту «зачистку» – среднего искалечили. Самому младшему – одиннадцать сейчас. Скоро за него примутся? Ни один из сыновей не стреляет, не курит, не пьет. Как нам жить дальше? Скажите!

Я не знаю, «как». Я только знаю, что это не жизнь. И еще знаю, почему это получилось: как вся наша страна, а с нею Европа и Америка в начале XXI века дружно дозволили пытки над детьми в одном из современных европейских гетто, ошибочно именуемом «зоной антитеррористической операции». И дети из гетто никогда больше этого не забудут.

– Был рад познакомиться, – говорит Магомед. Он прекрасно воспитан и, кажется, точно бы прищелкнул каблуками на прощание, если бы… Если бы не Старые Атаги за темными окнами. Да «зачистка», которой на все наплевать.

Наступает вечер и в другом гойтинском доме. Сюда недавно «выдали» труп похищенного военными человека. А говорим мы с 20‑летним Саламбеком, племянником погибшего, – о том, что делать дальше, о смысле всего происходящего, о том, что думают об этом молодые чеченцы…

Жизнь приучила Саламбека молчать. Всегда и при любых обстоятельствах. И он немногословен, как многолетний заключенный концлагеря.

– Что сегодня вообще делать молодежи в Гойтах, кроме как прятаться от федералов? Не могут же, в самом деле, 18‑25‑летние парни три года подряд, изо дня в день, сидеть дома, чтобы только все знали, что они не воевали? – спрашиваю я.

– Что нам делать? Помирать, – отвечает Саламбек.

Надеюсь, Саламбек, в силу возраста, так шутит. Ерничает? Иронизирует? Ничего подобного. Молодые тут вообще редко смеются – отвыкли. Вон сколько свежих могил на гойтинском кладбище. Саламбек совершенно серьезен – на его бесстрастном малоподвижном лице гримаса мучительной безысходности, крупные глаза над широкими застывшими скулами смотрят упрямо и с укором.

Большинство выживших к этому моменту людей в Чечне чувствует отчаяние, живет в этом отчаянии – кромешном, как пасмурная беззвездная ночь. Это и есть главный результат методов тотального правового беспредела, примененных к населению в ходе второй чеченской войны. Из села выходить – опасно для жизни – заберут, по селу гулять – опасно для жизни – заберут. Молодых федеральная «метла» вычищает ежесуточно. Урус‑Мартан навестить – тем более нельзя, по пути, на дороге, полно блокпостов, и каждый может стать самым последним в жизни – примеров чему тьма.

До войны в Готах жило примерно 40 000 человек. Теперь же – не более 15 000. Все, кто только мог, уехали, спасая детей. А для оставшихся тут нет ничего, кроме известного чеченского набора: набегов федералов, ночных «зачисток», мародерства, утренних обсуждений, кого «взяли» на этот раз и что при этом прихватили, регулярных похорон, да рассказов, кого как пытали из тех, кто выжил, и кого в каком виде возвратили трупом…

Ни библиотеки, ни кинотеатра, хотя здание и сохранилось.

– Когда у вас крутили кино в последний раз?

– Когда я еще был маленьким. До первой войны.

…Измученная мама Имрана Джанбекова – с остатками былой решительности, еще поддерживающими ритм ее опустошенного горем сердца, выплескивает:

– Россия делает нас быдлом. Россия гонит нашу молодежь в объятия тем, кто первым придет и скажет: «Будь с нами». Я даже думаю теперь так: пусть бы «бородатые», ваххабиты, палками били нас за водку. Палка – все равно лучше, чем разрывная пуля. После палки выживают. Больше всего мы теперь хотим знать правила игры. Мы хотим понимать, кто из нас вам не нравится? И по каким признакам? За что нас полагается пытать? За что приказано убивать? Похищать? Сейчас же – ничего не понятно, и уничтожают всех подряд: и того, кто был с ваххабитами, и того, кто был против них. А больше других – «серединных», кто был ни с кем. Как наш Имран.

Возможно, кому‑то это покажется странным, но война в итоге оказалась выгодна всем, кто в ней участвует. Каждый нашел свою нишу. Контрактники на блокпостах – взятки по 10‑20 рублей, зато круглосуточно. Генералы в Москве и Ханкале – «осваивание» бюджетных «военных» денег. Офицеры среднего звена – поборы за «временныхзаложников». Младшие офицеры – «мародерку» при «зачистках».

И все вместе (военные плюс часть боевиков) – участие в нелегальном нефтяном и оружейном бизнесе.

А еще – чины, награды, карьеры...

 Выводы делайте сами...